Опубликовано в журнале:
«Дружба Народов» 2010, №9
Асар Эппель
Гангутский рубль
Рассказ
Эппель Асар Исаевич — поэт и профессиональный переводчик. В последние годы известен как первоклассный прозаик. В середине 1990-х годов вышли сборники его прозы “Травяная улица” и “Шампиньон моей жизни”, получившие широкое признание критики и читателей. В “Дружбе народов” печатается с 1992 года.
Я побывал владельцем баснословных монет. Но сперва не об этом, потому что наш кот “повалил Вальку — так свою подругу называла мама моей жены Наталья Григорьевна — на диван”.
Кот у нас отменный. Огромный и тяжелый. Лишенный возможности заводить с кошками котят, он здорово разъелся, а все потому, что Наталья Григорьевна в покупаемую для него мелкую камбалу примешивает размоченный хлеб, а мучное, как известно, идет в жир кошкам тоже.
С котом самозабвенно играет, когда приходит, подруга нашей мамы. Она устраивает перед ним, сидящим на полу, руки кольцом, и он, как циркач, сквозь них мощно выпрыгивает. Еще она располагает над его головой растопыренную ладонь, а кот, уставясь на ладонь, начинает бить хвостом, прижимает уши, устраивает на физиономии полоумный взгляд и принимается клокотать утробой. Затем на диване начинается главное. Кот отбивается задними лапами от щекочущей его пузо Валькиной руки, носится по дивану, то кидаясь на пол, то снова взлетая на диванную подушку, и кончается все тем, что он “валит Вальку на диван”.
Она, конечно, визжит “ой повалил!”, а мы, понятное дело, хохочем.
style="display:inline-block;width:300px;height:250px"
data-ad-client="ca-pub-2061723283201290"
data-ad-slot="1804439183">
Кот может и не пригодиться нам для дальнейшего повествования (хотя почему бы и нет?), а вот Валентина Петровна нужна и появилась кстати.
А теперь о себе и о кое-каких моих особых свойствах.
Я — несостоявшийся коллекционер, остановившийся на детских монетках и марках, на стеклышках и значках, однако повидавший разных завзятых коллекционеров — матерых, породистых, готовых на все, ибо выцыганивание, выпрашивание, покупка или отъем желанного раритета (или даже предмета малоценного), который будоражит твое устремление и желанней тебе, чем женщина подростку, чем еда и бражничанье и, наверно, чем даже воздух, а также честь и совесть, — это гоньба по следу, это задача задач, обретение полноты, абрис которой тебе известен, а порой известен и адрес.
Допустим, вы прослышали о некоей славной старушке, у которой есть автограф Пушкина (sic!), а вы как раз собираете автографы Пушкина, или автографы сочинителей пушкинской поры, или вообще досоветских писателей, или даже советских. Как эта старушка выжила, как пережила досконально осуществляемый холуйской страной бред захолустного психопата в мягких сапогах, понять трудно, хотя пока, между прочим, никто не отменил нависавшего целую жизнь над ней рокового жребия.
Живет она в коммунальной квартире, а это сто раз уже описано, и тратить место на рассказ о ее жилье, как, впрочем, и житье, не будем.
И тем не менее.
Она, конечно, прихварывает. Пользует ее участковый врач некая Цветкова, а болезни лечатся кальцексом или стрептоцидом (стрептоцид в ходу пока что красный). А еще синим светом. В знак же благодарности старушка одаривает доктора Цветкову чем-нибудь заветным, например, лимоном, который у нее на этот случай всегда имеется.
И вот, наконец, вы достигаете этой старушки, завязываете с ней дружеские отношения и начинаете экспансию. Конечно, старушка сразу оценила ваше обаяние, но утверждает, что торговать строчками Пушкина аморально, что правильней сдать автограф в музей, но вот она не знает, где такой музей находится. А вы, во-первых, знаете где, во-вторых, не советуете, потому что в музее автограф кто-нибудь приберет к рукам, в-третьих, убеждаете ее, что в нынешних условиях куда правильней продать этот автограф за приличные деньги. Она: нет-нет, что вы! Вы: да как же! Пушкин ведь сам сказал: “не продается вдохновенье, но можно рукопись продать”, а значит, можно продать автограф, потому что автограф, он самая рукопись и есть. А дальше уже вопрос вашего терпения и обходительности; решайте сами, что предпринять, чтобы автограф перешел к вам, а старушка, прослезившись, благодарила бы вас за необходимые ей на зубы деньги, которыми вы столь “щедро” поддержали ее в трудную минуту.
Тема старушки в нашем случае исчерпана, и старушка эта для рассказа пока что больше не нужна.
Итак, никакого заядлого коллекционера из меня не вышло, но значительная осведомленность о навыках этих упорных людей, понимание их побуждений, ощущение внутреннего волнения при возможности заполучить в коллекцию нечто желанное, долгожданное, шевелящееся уже в твоих когтях — это мне известно и мной усвоено.
Вообще-то в те поры, когда все началось, мы с женой… (вот и появилась в повествовании моя жена тоже!); она ленинградка, а я к ней в то время наезжал из Москвы не то чтобы в гости, а просто уже как к себе домой, потому что в Москве, куда она собиралась ко мне переехать, с жильем и работой ничего не получалось, и была это неразрешимая проблема.
Мы тогда, как и многие наши друзья, были привержены старинным вещам и предметам, а в Ленинграде этого добра водилось куда как много, причем стоило все по сравнению с Москвой копейки или вообще ничего не стоило.
Жили мы в Питере недалеко от так называемого Дерябкина рынка, а на этом рынке была комиссионная лавочка, где возможно было купить разный антиквариат, который не принимали в комиссионный на Невском. На Невском же его не принимали, если на нем не было фабричного клейма, а клеймо не ставилось, допустим, Кузнецовым, когда он полагал за тончайшей фарфоровой кофейной чашечкой какой-то непостижимый для нашего времени дефект (углядеть его не представлялось возможным, и поэтому чудесно расписанная чашечка-скорлупка продавалась вместе со своим блюдечком на Дерябкином рынке за цену, во много раз меньшую, чем на Невском).
А у нас порой не было на этот копеечный товар даже рубля, хотя многое жуть как хотелось купить. Но кое-что нам все-таки доставалось.
У нашей мамы была еще одна закадычная подруга. Тетя Нюра. Она работала на заводе “Светлана” и от тамошних излучений обзавелась какой-то хворью, и выглядела поэтому бледной и слабосильной, хотя, как и ее подруги — наша мама и Валентина Петровна — тоже вдовы, ежедневно ломила и побеждала жизнь, причем воспитывала без мужа, который погиб, двоих сыновей.
Покойный же супруг Валентины Петровны в двадцатые годы был пожарным в цирке, и поэтому у меня появилась роскошная дореволюционная пожарная каска. Начищенная, она сияла, напоминая преторианский шлем.
Вообще-то у Валентины Петровны подозревались залежи всякой ценной рухляди, и нам оттуда нет-нет да и что-то перепадало. Например, однажды был подарен жене изрядный кусок церковной парчи, конфискованной, вероятно, из какого-то храма и переданной цирку, поскольку она могла пойти на костюм или декорацию.
Мы с женой жили в разных городах вынужденно — она, как уже сказано, жила и работала в Ленинграде, я жил в Москве. Съехаться не получалось. Для ее пачки и балетных туфель в Москве работы не находилось. Для моего сочинительства не было никакого заработка в Ленинграде. За несколько лет мне не удалось в тамошних редакциях заработать ни одного рубля. Как получалось выживать и зарабатывать орудовавшим авторучками питерским автохтонам, ума не приложу! То-то они со временем оказывались один за другим в Москве или того пуще в эмиграции.
style="display:inline-block;width:580px;height:400px"
data-ad-client="ca-pub-2061723283201290"
data-ad-slot="4757905585">
Чтобы общаться, мы с женой ездили друг к другу, а кроме того, мне удалось устроиться в киногруппу историко-революционного фильма, который почти год снимался в Ленинграде.
Кроме обязанности один раз в месяц фигурировать в кадре на третьих ролях, я должен был производить всевозможные розыски для режиссера. Скажем, какой был гимн у бойскаутов, как выглядело знамя пулеметного полка, в каком чине был великий князь Кирилл Владимирович, когда привел гвардейский экипаж присягать Временному правительству, и т.п.
Благодаря розыскам нужной информации я познакомился с сотрудником музея Суворова полковником Люшковским, в коллекции которого находились сорок восемь тысяч оловянных солдатиков и были представлены все, какие когда-либо существовали, воинские русские формирования.
— А чего у вас, допустим, нету?
— А вы лучше о чем-нибудь спросите.
— Ну, скажем, — англо-бурская война?
И Люшковский устроил на обеденном столе лагерь буров. Множество маленьких фигурок усердно тянули на столе солдатскую лямку: кто стоял на карауле, кто чистил оружие, “кто штык точил, ворча сердито”. Наличествовал даже бур, повешенный англичанами.
Правдоподобие было поразительное. Дело в том, что в отличие от топорных и невыразительных оловянных солдатиков, которые продавались в наших магазинах, эти — заграничные, как правило, немецкие — были поменьше, а точнее — высотой ровно четыре сантиметра, с идеально проработанным рельефом одежды и амуниции, при этом отлично и тщательно раскрашенные. В этих габаритах (именно в этих и ни в каких других) они были такими, как надо. Штык в руках был штыком, кивер на солдатской голове был кивером, магазин винтовки, которым солдатик согласно уставу озабочивался, был во всех деталях повторен, веревка, на которой повесили бура, выглядела крепкой и роковой.
На том же столе возник и римский триумф — под триумфальной аркой проходили победоносные легионы, проносились всадники, на поводках вели диких зверей, в том числе слонов, проносили значки легионов, шли скованные пленники, покачивая бедрами, не отставали от триумвиров приставшие к легионерам маркитантки, были тут как тут торговцы разной мелочью, а их ослики семенили, нагруженные каким-нибудь необходимым товаром…
Полковник Люшковский познакомил меня с Петром Петровичем Квасковым — инспектором зрелищных предприятий, у которого была коллекция орденов и оружия, а кроме того, собрание великолепных самоваров, что представлялось невероятным курьезом — самовары обретались тогда на любой свалке.
Кроме этого он коллекционировал ларцы, а также шкатулки для чая и сахара. Эти существовали в свое время вот зачем. Чай и сахар были товаром привозным, недешевым, и, конечно, вороватая дворня, а также лукавые слуги не избегали попользоваться от барского добра. Поэтому, отправляясь в дорогу, барин брал свою шкатулку, запиравшуюся надежным ключиком, с двумя отделениями, невысокую с пологой крышкой. Почему с пологой? Потому что в таком виде она прекрасно располагалась под подушкой — и добраться до нее даже гоголевскому Осипу было бы трудновато, а Хлестакову сладко бы спалось на удобно приподнятой подушке.
Еще Петр Петрович собирал уникальную оловянную посуду. Олово — субстанция нестойкая, оловянные предметы со временем покрываются беловатой паршой, которая постепенно разъедает сам предмет — тарелку, скажем, или блюдо, и самих оловянных предметов поэтому сохранилось немного.
Пока Петр Петрович раскладывает на столе кинжалы и звезды, его жена угощает меня особо заваренным чаем. Она и так и этак пытается налить из красивого чайничка в мой стакан заварку, но ничего не получается — заварка из чайничка не льется.
— Петя, — говорит она ласково. — Опять этот чертов чайничек заткнулся! Я и чаю насыпала сколько надо, и продержала на плите, как ты велишь!
— А ты дырку пальцем закрой в ручке. Он же королевский! Французский! — и оба начинают смеяться, а заварка теперь появляется беспрепятственно.
Это, оказывается, проделано, чтобы меня разыграть.
— Кладите сахар! Не стесняйтесь! — жена Петра Петровича придвигает прозрачную изящнейшего вида сахарницу.
Мне, конечно, сахару положить бы надо, но в сахарнице виднеется отвратительная муха, и я не в силах опустить туда ложку.
— Да кладите же, кладите!
И опять оба смеются и предлагают разглядеть муху поближе, ибо она искуснейшим образом, как маленькая гравюра, нанесена изнутри на стекло сахарницы.